— У меня смелости не хватало сказать об этом раньше. Странное дело, но Сайм исчез.
— Исчез? — нахмурилась Джулия.
— Ну то есть не просто испарился. Он сказал, что его не будет, и это самое удивительное. Я хотел с тобой поделиться, но испугался.
— Значит, Сайма распылили?
— Нет, не распылили.
— Исчез, но не распылили — что тогда?
— Ну, теоретически могли и распылить. Никому толком не известно, что с ним стало. Но Сайм сказал, что его не будет, и на следующий же день пропал. Его имя изъяли из всех рабочих графиков.
— Не понимаю, о чем ты. Изъятие имени из графиков… такое происходит при распылении.
— Но если б он уехал, они бы сделали то же самое.
Джулию осенило, чтó Амплфорт имеет в виду, и она ощутила почти неудержимую тягу заставить его умолкнуть. Она хотела завесить гравюру, вытащить Амплфорта из комнаты. Минилюбу не стоило об этом знать. Но Джулия спросила только:
— Уехал? Как — уехал?
— Покинул город. Сбежал туда, где партия не сможет его найти. Исчез.
— Туда, где партия не сможет его найти? А это где?
— Ну, он мог уехать, скажем, в Евразию или…
— В Евразию!
— Не стану утверждать на сто процентов. Должно быть, немало есть диких мест и в самой Взлетной полосе номер один.
Это сильно задело Джулию. Она хотела возразить, что в Полуавтономной зоне тоже имеются дикие места, где можно спрятаться на какое-то время, однако выжить там можно только разбоем и рано или поздно таких людей отлавливают. Но затем она подумала о Евразии и вспомнила про катер, который видела из самолета Хьюберта. Контрабандисты! Контрабандисты все время шныряют из Евразии и обратно. Только плати…
— Когда он сказал мне об отъезде, — продолжил Амплфорт, — мы сидели в тупичке за общественным центром, перекуривая перед автобусом, и вдруг он пробормотал мне на ухо: «Я уезжаю из города», — вот так. Затем к нам присоединился другой парень, и я не успел больше ничего спросить. Ну что ж, сказал я себе, это ничего не значит, видно, я что-то неправильно понял… но потом он исчез. Его имя пропало из графиков.
— Но чтобы именно Сайм!..
— Не удивляюсь. Знаешь, на военной службе он был героем. Разведчиком.
— Нет, я об этом не слышала.
— Какое-то время я боялся, что он на меня донесет. Смешно, а? Он всегда так ратовал за новояз и казни. А перед самым отъездом ходил и всем рассказывал, что скоро саму идею свободы упразднят и люди даже не смогут подумать о ней и вообще ни о чем подумать, потому что мыслей не будет вовсе. И он так это говорил, как будто ему нравилось!
— Я бы не возражала вообще не думать.
— Ты мечтаешь не об этом, — с отсутствующим видом произнес Амплфорт. — Знаешь, если бы я думал, что мои злосчастные ноги не подведут, я бы не раздумывая сорвался вслед за ним. Тогда кое-что из этого, — он поднял блокнот, — можно было бы сохранить.
— Нет, правда, не желаю думать, — сказала Джулия. — Не хочу.
— Я сказал, что верю в свою работу в министерстве. Но это неправда. Не верю. Совершенно! Они все — проклятые вандалы. Факт. Даже если в стихотворении нет ничего такого, они все равно меняют слова здесь и там, и дальше — больше, просто для того, чтобы превратить прекрасное в безобразное, чтобы это било по мозгам, как колотушка, чтобы бабочка стала тараканом. Нет, сумей я сохранить хоть одно из этих стихотворений, меня бы не волновало, что за это придется умереть.
И тут Джулия погрузилась в мрачное изнеможение. Она увидела, как Амплфорт с переломанными костями и без зубов ползает по полу в кафе «Под каштаном». Она наблюдала, как ему стреляют в затылок, как за ноги выволакивают на улицу.
Посмотрев на часы, Джулия состроила гримасу:
— Ну надо же, какая досада! Мне пора бежать. А я так надеялась, что смогу услышать еще одно стихотворение.
В ту ночь ей снилась Евразия. Она и Вики плыли в лодке контрабандистов, скрючившись, как в сырой скорлупке. В уплату гребцам Джулия пообещала прочесть одно из стихотворений Амплфорта, но не смогла вспомнить ни единой строчки. Вместо этого она декламировала пятую добросторию из «Мыслей Старшего Брата», но знала, что обман вскоре раскроется. Хуже того, она путала слова, и Вики пришла в ужас от ее глупости.
Затем в лодке каким-то образом оказался сидящий на веслах О’Брайен, с оголенной грудью и подвижными мышцами. Он по-хозяйски окинул взглядом Джулию. В лунном свете четко обозначились его черты. А других гребцов уже не было. Вики тоже исчезла; она благополучно высадилась на евразийский берег, откуда не могла видеть, чем занимаются в лодке Джулия и О’Брайен. Этого вообще не мог видеть никто и ниоткуда. Их бросало по морю, и только Луна сияла, озаряя их наготу.
14
С наступлением июля столичный город охватила удушающая жара. В сумерках пролы массово выволакивали матрасы на улицу, спасаясь от жары и клопов, и каждый день десятками получали тумаки от патрулей за то, что сняли рубашки. Люди всех классов собирались вокруг фонтанов, чтобы ополоснуть лица и руки. У общественных бань выстраивались такие очереди, что любому, занятому настолько же, как Джулия, делать там было нечего, и книжечка банных талонов, которую вручил ей Уикс, оказалась совершенно бесполезной. Как всякой девушке из общежития, Джулии приходилось мыться у раковины при помощи фланелевой тряпицы.
Вместе со всеми Джулия лихорадочно готовилась к Неделе ненависти. Отдел литературы прервал издание романов и круглыми сутками трудился над брошюрами о евразийских зверствах. После работы начинались заседания бесконечных комиссий: требовалось подготовить необходимые марши, военные парады, митинги, лекции, кукольные представления, выставки восковых фигур и даже потешные морские сражения на Темзе. Как механик, Джулия была очень востребована при сборке заводных фигур евразийских солдат, способных нацеливать свои автоматы в разные стороны с высоты фестивальной платформы на колесах. В этот же год лито получил право изготовить чучело Голдстейна для Праздника ненависти, организуемого миниправом; чтобы обеспечить сходство чучела с оригиналом, требовались бесконечные согласования.
Перед 21-м общежитием стояла задача посложнее: для районного Праздника ненависти девушки должны были изготовить приемлемого вида манекен ренегата Эттли[9]. Хотя Эттли неизменно фигурировал в списках предателей, его муляж показывали только на Неделе ненависти — и тут же сжигали. Воспоминания девушек о предыдущих версиях Эттли изрядно разнились — была у него борода или нет, плотный он или худощавый. Препирательства длились за полночь, участницы ложились спать поздно и в дурном настроении; споры разрешились лишь в тот день, когда в общежитие с радостным воплем примчалась Эди, размахивая свежим номером «Мейл», которая на первой полосе опубликовала параметры всех традиционных муляжей для Недели ненависти.
Вплоть до праздничной недели улицы погружались в хаос, который в этом году наступил даже раньше обычного. Недели за три каждый второй фасад размалевали лозунгами с пожеланиями смерти разным деятелям, от Голдстейна до «лжеботаников». На каждом шагу висел новый плакат года с изображением грозного евразийского солдата — и, как водится, подвергался вандализму со стороны лояльно настроенных граждан: солдату отрывали голову, добавляли фингалы, заштриховывали углем зубы или пририсовывали пузырь со словами «Я подлый трус». В проловских районах у каждого такого плаката появлялась дыра в паху: вначале подростки изображали там крошечный пенис, а потом более зрелые граждане вырывали из плаката треугольные лоскуты.
Неделю ненависти обычно приурочивали к традиционному летнему блицу, который в этом году тоже начался на несколько недель раньше. Бомбежки участились, число погибших росло, новости показывали главным образом трупы и разрушения. В Степни ракета попала в кинотеатр во время вечернего сеанса, и сотни людей сгорели заживо. Массовая похоронная процессия затем переросла в марш протеста. Джулия въехала в толпу на велосипеде, и когда мальчишки-пролы из хвоста марша стали забрасывать ее комьями грязи, сочла за лучшее унести ноги. Следующим утром ракета упала на пустырь, служивший детской площадкой, и разорвала в клочья с полсотни ребятишек. В тот день до верхних этажей миниправа доносились голоса протеста — потусторонние вопли, напоминающие дикий вой, какой обычно летит с открытой спортивной арены. В те же дни за чертой города прогремели сильнейшие взрывы, — и не смолкали дольше обычного. Первый случился рано утром, после чего весь город затянуло дымкой, сквозь которую мрачно багровел рассвет. Поговаривали, что вернулась эпоха атомных бомб, но телекраны об этом умалчивали.
